Мне, однако, трудно разобраться, насколько мною тогда владел подлинно исследовательский дух и насколько – потворство своим слабостям. Я также говорю себе, что это потворство было по-своему полезным, дабы глубже познать тайну Секты. Раз она правит миром с помощью сил мрака, есть ли лучший способ, чем погрузиться в извращения плоти и духа, дабы изучить границы, контуры, возможности этих сил? Нет, в том, что я говорю, у меня нет полной уверенности, я просто рассуждаю сам с собой и пытаюсь выяснить – не потворствуя своим слабостям, – до какой степени я в те дни уступал им и до какой отважно и дерзко приближался к бездне истины и даже спускался в нее.

Не стоит труда описывать подробности моей мерзкой связи со слепой, они не прибавят для будущих исследователей ничего существенного к Сообщению, которое я хочу оставить. Сообщению, которое к прочим описаниям подобного рода – так бы мне хотелось – должно относиться как социологическая география Центральной Африки к описанию отдельного случая каннибализма. Скажу лишь, что, проживи я еще пять тысяч лет, я до самой смерти не смог бы забыть те летние дни, проведенные с почти незнакомой женщиной, изменчивой, как осьминог, медлительной и кропотливой, как гусеница, гибкой и коварной, как большая гадюка, наэлектризованной и таинственной, как кошка ночью. Забыть, как ее муж в кресле для паралитиков с бессильным отчаянием шевелил двумя пальцами правой руки и тряпичным своим языком бормотал бог весть какие богохульства, бессвязные (и бессмысленные) угрозы, пока этот вампир, высосав из меня всю кровь, не отрывался от меня, превратившегося в мерзкого, вялого слизняка.

Итак, оставим эту сторону вопроса и рассмотрим факты, существенные для Сообщения, мои догадки относительно запретного мира.

Первой моей задачей, естественно, было выяснить, почему и как глубоко слепая ненавидит своего мужа – ведь подобная трещина, как я уже говорил, была одной из возможностей, которые я неустанно искал. К тому же надо заметить, что исследование это я производил, не задавая Луизе прямых вопросов – что наверняка вызвало бы у нее подозрения и недоверие; я просто вел с нею долгие беседы о жизни вообще и затем анализировал их у себя дома, в тишине: ее ответы, комментарии, ее молчание или уклончивость. Таким путем я сделал вывод – как полагал, вполне обоснованный, – что тот несчастный действительно ее муж и что ненависть ее действительно так глубока, как можно было заключить по извращенной идее Луизы отдаваться мужчинам в его присутствии.

Я сказал «действительно так глубока», ибо первое же возникшее у меня подозрение было о том, что все это комедия с целью поймать меня по следующей схеме:

а) ненависть к мужу;

б) ненависть к слепым вообще;

в) проникновение в мою душу!

Опыт мой подсказывал, что надобно опасаться столь хитрой ловушки и исследовать подлинность ее враждебного чувства – иного способа не было. Самым убедительным аргументом казалось мне то, что муж лишился зрения, уже будучи взрослым, тогда как Луиза была слепая от рожденья; я уже объяснял, что таким слепым присуще отвращение к новичкам.

История их была такова: они познакомились в библиотеке для слепых, полюбили друг друга, стали жить вместе: потом пошли ссоры на почве его ревности, завершавшиеся оскорблениями и побоями.

По словам Луизы, ревность была необоснованная: она, мол, любила Гастона, он был славный, способный парень. Но ревность доводила его до безумия, и однажды он решил ей отомстить, привязав ее к кровати и приведя в комнату женщину, чтобы в присутствии Луизы позабавиться с ней. Во время этой пытки Луиза поклялась отомстить в свою очередь, и через несколько дней, когда они с Гастоном выходили вместе из квартиры (жили они на пятом этаже, а в доходных домах Парижа, как известно, в лифте только поднимаются), она на лестнице толкнула его. Гастон покатился кубарем до первого этажа и вследствие падения остался парализованным. Единственное, что у него не было повреждено, – это его необычайно острый слух.

Теперь он был совершенно некоммуникабелен, не мог ни говорить, ни писать, поэтому никто не узнал правды, все поверили Луизе, ее версии о падении, столь правдоподобном для слепого. Терзаемый невозможностью сообщить правду и муками, которые ему причиняла Луиза, мстя любовными сценами, Гастон был словно наглухо заточен в некий панцирь, под которым его поедали живьем плотоядные муравьи каждый раз, когда Луиза вопила в постели со своими любовниками.

Убедившись в ее ненависти, я пожелал узнать побольше о Гастоне, ибо однажды ночью, анализируя события прошедшего дня, я подумал вдруг: а что, если этот человек, до того как ослеп, был одним из тех, кто на протяжении тысяч лет, в полной безвестности, отважно, решительно и неуклонно пытаются проникнуть в запретный мир? Разве не могло случиться, что он был ослеплен Сектой – первая мера наказания, – а затем, после того как она влюбила его в себя, отдан во власть слепой, ее жестокой, повседневной мести?

На миг я вообразил себя самого, заточенного заживо в подобный панцирь, при полной ясности ума, с желаниями даже еще более жгучими и тончайшим слухом, – и вот, я слышу, как женщина, когда-то сводившая меня с ума, стонет и вопит то с одним, то с другим любовником. Нет, только те существа способны изобрести такую пытку.

Я поднялся в тревоге. В ту ночь я уже не мог уснуть, долгие часы кружил по комнате, курил, размышлял. Надо было как-то проверить и эту возможность. Но подобное исследование было бы самым опасным из всех, какие я предпринимал в отношении Секты. Речь шла о том, чтобы узнать, в какой мере этот мученик был прообразом моего собственного будущего!

Когда рассвело, голова у меня была как в тумане. Я принял душ, чтобы мысли хоть немного прояснились. Уже спокойней я себе сказал: если тот бедняга был наказан Сектой, почему же слепая сообщила мне об этом – ведь именно у меня это могло возбудить подозрения определенного рода? Почему она говорила, что наказывает мужа? Подобный факт она может и должна скрывать, если хочет завлечь меня в ловушку. Я же никогда не сумел бы об этом узнать без ее помощи – только от нее я узнал, что слепой муж слышит и страдает. Более того, если цель Секты заманить меня в западню, подстроенную слепой, зачем было показывать мне слепого в этой ситуации, столь необычной и, во всяком случае, подозрительной для меня? И еще, подумал я, Домингес тоже спал с этой женщиной в той же обстановке, и это уже как-то не вязалось с данными моего исследования. Я успокоился, но решил удвоить осторожность.

В тот же день я осуществил то, что давно уже задумал, но к чему до сих пор не прибегал: стал подслушивать у их дверей. Если ее отвращение искренне, то, возможно, когда они наедине, она его оскорбляет.

Я поднялся в лифте на шестой этаж, оттуда тихонечко спустился на пятый, по нескольку минут останавливаясь на каждой ступеньке. Наконец дошел до их квартиры и припал ухом к двери. Я услышал голоса, Луиза говорила с каким-то мужчиной. Это меня удивило, потому что она должна была ждать меня, правда на час позже. Неужели она способна быть с другим мужчиной почти перед самым моим приходом? Надо было подождать.

Я бесшумно прошел по коридору и затаился в углу: если кто-нибудь придет или будет проходить мимо, я спущусь вниз, и никто ничего не заподозрит. К счастью, в это время никто не появлялся, и я сумел дождаться условленного часа, однако тот мужчина из ее квартиры не выходил. Тогда я подумал, что со слепой в ожидании моего прихода разговаривал какой-то друг или знакомый. Как бы там ни было, условленный час настал. Я подошел к двери и постучал. Мне открыли, я вошел в квартиру.

И едва не лишился чувств!

В квартире никого не было. Разумеется, кроме слепой и паралитика в его кресле.

Я мгновенно разгадал их мрачную комедию: слепой, он же якобы парализованный и немой, подставлен Сектой в роли мужа этой стервы, чтобы я попался в капкан, поверив в ее мнимую ненависть, в то, что обнаружил здесь трещину – и во всем ей признался.